Мне не посчастливилось с ним встретиться

Владимир родился 3 мая 1946 года в Москве, получил высшее филологическое образование, профессия - журналист. В Москве и Тель-Авиве издано семь его книг стихотворений и поэм. Его поэтические публикации можно найти в журналах, альманахах, газетах в Израиле, России, С.Ш.А.

Владимир репатриировался в Израиль 1 октября 1992 года. Много лет его имя было неотделимо от «Новостей недели» - газеты, где он трудился страстно и неустанно, используя опыт, накопленный в годы работы в ряде престижных московских изданий, в том числе в «Московском комсомольце» и « Совершенно секретно». Он был известен и как редактор популярного приложения « 7 дней». Владимир был лирическим поэтом, автором ряда стихотворных сборником, лауреатом нескольких литературных премий. Он писал талантливые книги, всегда видел и чувствовал как поэт. Он искал талантливых людей и многим дал путевку в жизнь.

К сожалению, Владимир ушел из жизни раньше, чем я успел с ним встретиться, поговорить, услышать о жизни из его уст. Поэтому хочу воспользоваться тем интервью, которое он дал корреспонденту газеты «Новости недели» Галине Маламант в те дни, когда ещё мечтал, строил планы на будущее (газета «Репортер», 10 февраля 2004 года, приложение к «Новостям недели» - в сокращении.)

Владимир и Григорий Добины.

Арифметика антисемитизма

- «Еврейство – горькое вино…» - эта строчка из стихотворения, впервые опубликованного в книге «Полдень», стала своеобразным символом вашей поэзии. «Горькое вино» - так вы называли и одну из следующих книг…

- Горькое вино еврейства, наверное, с рождения испил каждый, кому довелось родиться в России. Даже тот, кто говорит, что он лично никогда лично не испытывал антисемитизма. Это как в арифметике: один пишем, два в уме.

Арифметика антисемитизма столь же проста: в школе, в институте, на собраниях мы говорили об интернационализме, о дружбе народов, а в уме всегда был «пятый пункт». И не только у нас, евреев.

А вспомним тех, кто вопреки происхождению или своим корням порвал с еврейством. Перечитайте переписку Бориса Пастернака – разве он не хлебнул этого горького вина?.....

А у нас еврейство в крови – и этим все сказано почти все… Как я написал:

Хотя еврейство – горькое вино,

Нам с вами, знаю, нравится оно.

Мы помним, отчего оно горчит:

От слез и боли, горя и обид.

Но мы его почти не морщась, пьем

И всем назло живем, живем, живем.

- А сами вы когда-нибудь чувствовали себя мишенью с желтой звездой?

- Бог миловал, если не считать соседа «дядю Петю», когда мне было лет семь-восемь. По праздникам он напивался, хватался за топор и начинал барабанить в нашу дверь: «У, жиды проклятые, зарублю!» Правда, на другой день приходил к отцу извиняться и просил пятерку до получки.

Что же касается желтой звезды…

В 1936 году «органами» был арестован мой отец, еврейский писатель Гирш Добин, он отсидел в тюрьме в Хабаровске почти два года и только случайно остался жив. Ему вменялось и что было, и чего не было. И членство в молодежной сионистской организации. И то, что следом за своим другом (известным впоследствии русским прозаиком Эммануилом Казакевичем, он которого получил самую короткую в жизни телеграмму – из одного слова: «Приезжай!») поехал строить в Биробиджан еврейский коммунизм. И, наконец, что он «японский шпион» - как же без этого…

А потом – гибель его первой жены и моего старшего брата: их, как и многих других, уничтожили фашисты в первые же дни войны. И страшное Минское гетто, откуда отец вместе с несколькими товарищами по антифашистскому подполью ушел в партизанский отряд. Там он воевал до освобождения Белоруссии.

Похоже все это на желтую звезду? Вот почему я написал в венке сонетов «Авраам»:

…если ночью за холмами

жгут костры заклятые враги,

ты не жди, пока они друзьями

станут, - поднимайся и беги.

И поэтому я оказался в Израиле:

Чтоб отныне вовеки веков

там - в огне,

в душегубке,

на плахе

не бывать мне, потомку жидов,

с желтой меткой

на черной рубахе.

Сколько себя помню, всегда знал, кто я, где мои корни.… А потом уже, конечно, книги отца, его рассказы и роман «Сила жизни», его друзья…

- Страстью к творчеству вас одарил отец?

- Можно сказать и так. Хотя я знаю много писательских семей, где дети выбирали себе другую судьбу.

Наверно, это не могло не сказаться: в нашем доме всегда было полно писателей (в основном пишущих на идише), на день рождения мне порой дарили не игрушки, а стихи или книги в автографом.

Территория языка поэзии

- Владимир, один из критиков назвал вас самым еврейским из русских поэтов Израиля. А сами вы кем себя считаете: русским поэтом, еврейским?

- Да, вопрос… Вы знаете, в математике существуют задачи, не имеющие решения. Похоже, что это одна из таких задач.

Конечно, я русский поэт – это определяется языком, на каком думаю и пишу. Иосиф Бродский вообще считал, что поэт зависит только от языка и больше ни от чего, что он раб языка. У меня несколько иное мнение. Но он прав, безусловно, в одном – язык определяет территорию обитания поэта. Неважно, где он живет – в Москве, в Тель-Авиве или в Нью-Йорке. Русский язык, русская поэзия – это территория Пушкина, Блока, Цветаева, Хлебникова. И мы, сегодняшние, в меру способностей и сил, обживаем ее. Не представляю, чтобы мог оказаться в одном ряду с Гофштейном, Маркишем, Квитко, Галкиным, Тейфом, Керлером, замечательными еврейскими поэтами, хотя с некоторыми из них был знаком с детства.

……кто мы такие, русские поэты в Израиле: то ли русско-израильские, то ли еврейские. А впрочем, все это не так уж важно – главное, чтобы стихи были хорошими.

Двадцатый век явил миру мощные пласты русской литературы за пределами России. Иван Бунин и Владимир Набоков, Георгий Иванов и Марина Цветаева, Василий Аксенов и Владимир Максимов…

Исход евреев из России в конце XX века породил еще один пласт русской литературы – израильский. Время покажет, насколько он богат талантами. То, что они есть, - безусловно.

Но в Израиле есть одна особенность: здесь русская литература не в изгнании, не за границей по отношению к России, а дома. Мы, русские писатели, приехав в Израиль, оказались не на чужбине, как Бунин и Цветаева, а вернулись домой. В этом принципиальное отличие русской израильской литературы от русской литературы вообще и ее западных ветвей, в частности.

- Тогда почему же вас называют еврейским поэтом?

- Наверное, в моих стихах явно ощущается еврейство автора…

По мироощущению, по тому, как я понимаю время и себя в нем. Наконец, по отношению к Израилю как к земле, с которой как бы и не расставался.

Когда я пишу в поэме «Исход»:

Это только так кажется:

все позади,

ничего никогда

повториться не сможет.

Но песок Ханаана

в лицо летит

и над нами с тобою

небо все то же, -

это не только понимание трагизма еврейской истории, но и ощущение себя – буквально, физически – в том времени, три тысячи лет тому назад.

- Ваши стихи широко публикуются и в Москве, и ни Западе, я уж не говорю об израильских изданиях. Чем это объяснить?

- Конечно же, талантом (улыбается). А если серьезно… Вы вспомнили слова критика, который назвал меня самым еврейским из русских поэтов Израиля. Это было во мне еще в Москве. Помню, в конце семидесятых я показал свою только что написанную поэму «Судьба народа» другу отца, известному философу и знатоку литературы Моисею Беленькому. Поэма ему понравилась, но я услышал: « Одно жаль: она никогда не будет опубликована по-русски.». Прошло всего каких-то двадцать лет, и я включил ее в первую свою, вышедшую в Москве, книгу стихов « Христос».

Перестройка открыла не только дорогу в Израиль. Она распахнула перед нами, пишущими по-русски, весь мир. Оказалась, что стихи поэта, начинавшего в литературном объединении при газете «Московский комсомолец» на Чистых прудах, охотно будут публиковать в «Новом журнале» и в «Новом русском слове» в Нью-Йорке, и Филадельфии, и в Тель-Авиве, и в многочисленных странах альманахах, антологиях.

Впрочем, на судьбу поэта влияет все: и судьба страны, и его личные встречи. Мне повезло, что в студии «Зеленая лампа» при журнале «Юность» я оказался в семинаре Бориса Слуцкого. И что более двадцати лет дружил и переписывался с замечательным московским поэтом Львом Озеровым.

Видимо, в моих стихах и книгах есть нечто, что делает их востребованными. Неслучайно так быстро разошлись тиражи книг «Христос» и «Горькое вино», а последняя, самая полная книга «Небесное и земное» получила прекрасную прессу – рецензии на нее опубликованы и в Израиле, и в России, и в Америке.

По секрету всему свету.

- Известно, что на волне перестройки родилось немало ярких проектов, и один из них - газета «Совершенно секретно». Как вам там работалось?

- Это – особая пора моей жизни. На работу в «Совершенно секретно» меня принимал Юлиан Семенов. Помню первую встречу с ним, те семь минут, за которые я успел изложить свое видение будущего издания. Оно его вполне устроило, я был принят в штат – ответственным секретарем, то есть, по сути, человеком, который и отвечал всецело за собственно газету. Для непосвященных скажу «Совершенно секретно» - тогда это были, кроме газеты, еще и книжное издательство. И конный завод, и земли в Крыму под серьезное строительство. И дома в Германии и во Франции, и много еще, о чем знать-то не полагалось.

Юлиан Семенов… Человек – шаровая молния, вечный двигатель. Яркий, непредсказуемый, жесткий. Бесконечно благожелательный с теми, кого он приручил. Господь уготовил ему страшную смерть.

Сначала неожиданно, при таинственных обстоятельствах, в парижском ресторане во время ужина с Семеновым умирает его первый заместитель Александр Плешков – отравление грибами. Французская полиция преступника так и не нашла (а в том, что это было покушение не на Плешкова, а на Юлиана, никто из нас не сомневался). Лишь спустя полгода, когда в Лондоне получил политическое убежище наш сотрудник, который стал сразу же публиковать разоблачительные материалы, выяснилось, что Плешков должен был передать в Париже Юлиану Семенову секретные материалы, свидетельствующие о тайных контактах КГБ с Русской православной церковью. Если бы они были опубликованы в «Совсеке», это была бы бомба. Послал их Семенову через Плешко член редколлегии «Совершенно секретно» православный священник Александр Мень. Как известно, через некоторое время и он был убит при невыясненных обстоятельствах.

Спустя несколько дней Юлиан Семенов появился в Москве. Может быть, это просто совпало, а возможно, смерть его заместителя и друга Александра Плешкова оказалась той самой последней каплей… Тяжелейший инсульт, еще один, потеря речи и памяти…

Рассказывали, что перед смертью к нему вернулась речь – он якобы сказал несколько фраз по-немецки. Я думаю, что это был не немецкий, а идиш – к Семенову в последние мгновения жизни вернулся язык детства, который он слышал он отца, еврея Семена Ляндреса, секретаря Бухарина.

Но для меня «Совершенно секретно» - это несколько удивительных лет работы с блестящим Артемом Боровиком. Когда мы прощались у меня дома за накрытым столом, он, подняв рюмку, улыбнулся: «А то оставайся, что тебе делать там, в Израиле…». Потом вдруг посерьезнел: « А может, ты и прав…». Он знал, что может по Закону о возвращении уехать в Израиль, и это, видно, не давало ему покоя…

Я вспомнил это его грустные глаза, когда услышал о его трагической смерти.

- Работать в «Совершенно секретно» было опасно?

- А как вы думаете, если чуть не каждая публикация задевала такие имена, вскрывала такие тайны… Взять хотя бы историю покушения К Г Б на «Паука» - под этой кличкой в «деле» числился Александр Исаевич Солженицын, который жил тогда у Ростроповичей, вернулся из поездки в Новочеркасск страшно больным. Думали, не выживет. Диагноз врачи так и не сумели тогда поставить. «Совсек» первым написал о том, что писателя попытались убить ядом рицин, от которого в свое время погиб болгарский писатель Георгий Марков. Мы тогда получили от Солженицына из Вермонта благодарственное письмо – за то, что раскрыли тайну.

Артем Боровик лучше многих из нас знал, что работать в «Совершенно секретно» опасно. Что охрана неспособна все предусмотреть и защитить. А в мое время, в 1990 – 92 годах, у нас и охраны не было. Но это был его выбор.

Бывало, раздается телефонный звонное. Поднимаю трубку – и слышу текст, который по-русски называется непечатным. Печатны лишь отдельные фразы: «жидовские морды», «валите в свой Израиль!». И такие звонки настигали не только меня, но и Артема Боровика.

- Гибель Артема произошла в результате покушения?

- Я думаю, что как раз тогда мишенью был не он, а тот, второй – бизнесмен. Это было трагическое совпадение, что Артем оказался в одном с ним самолете. Но, если бы этого не произошло тогда, случилось бы в другой раз. И Артем, знаю, думал об этом.

«Я – мой лирический герой»

- Ваше творчество разнообразно: поэт, журналист, публицист…Чем бы хотели запомниться?

- Конечно, для меня главное - стихи. Журналистика – всего лишь профессия.

- Есть темы, которых вы избегаете?

- Я стараюсь избегать лжи. И того, что в советской поэзии называли лирическим героем. Еще в молодые годы я написал:

Я – мой лирический герой.

Без всякого вранья.

Когда бываю счастлив,

то это счастлив я.

А если было плохо,

то было плохо мне.

Тут ни при чем эпоха,

а героизм – вдвойне.

Что касается термина «тема», то это, скорее, из области литературоведения, нежели поэзии. Как в живописи или музыке: только искусствоведы способны объяснить в чем именно гениальность Брейгеля или Рембрандта и что хотел автор сказать тем или иным мазком. Если бы художник сам всерьез задумывался об этом, он стал бы подобен сороконожке, которая решила пересчитать свои ноги и разучилась ходить. Стихи не пишутся на тему - просто пишутся.

- На некоторые ваши стихи написаны песни…

- Их даже с успехом исполняют в концертах, по радио, в частности, певица и композитор Злата Раздолина. Но это что-то другое, не стихи…

- Вам чего-то не хватает для полной самодостаточности?

- Да, чтобы писалось. Впрочем, грех жаловаться…

- Кому мы всегда рады?

- Друзьям, детям, внукам – у меня их три «Ш»: Шели, Шон, Шелдон. Чудесные ребята…

Интервью (из газеты)

           Жизнь Владимира оборвалась очень рано. Его смерть – горькая потеря для родных, близких, друзей, коллег. Но жизнь не прервалась – она продолжается в книгах, в стихах, в детях и внуках, в светлой памяти всех, кто его знал.

Пока о человеке помнят - он жив!

Март 2005 г Семен Мазус